РАХЕЛЬ

В зеркале отражалась стеклянная дверь, и сквозь нее взгляд тянулся дальше по дорожке в сад.
Случайная встреча на Via Dolorosa, вернее в магазине армянской керамики, привела нас в этот дом. Красивый дом: иерусалимский art nuovo виден в линиях переплета дверей и окон, в цветных витражах. Хозяев дома Джеймса и его жену, а также друга Джеймса, профессора из Германии, которого пригласили работать в Хайфу, я видела в первый раз в жизни.
Джеймс с гордость показал нам ванную комнату, стены её выложены сплошным ковром узоров армянских плиточек, где лазоревые фениксы и финисты переплетают длинные шеи и всплёскивают своими гибкими крыльями.
Мне всегда было интересно, кто живет в этих небольших иерусалимских дворцах, скромно выступающих из-за кипарисов и кедров, и как там внутри; неплохо, совсем неплохо, я вам скажу. Мы сидели в гостиной, усталые, развалившись после обеда на диванах с подушками, и большое зеркало на стене напротив дивана отражало прозрачную дверь и сад.

На обед жена Джеймса приготовила изысканный русский суп из капусты. Я была счастлива научить всех правильному произношению слова «щи», неважно, что сам суп с трудом можно было назвать этим именем.

Обычная вежливая беседа не слишком близких людей, шла неторопливо, петляя, разветвляясь и закругляясь. Как это бывает в Израиле: кто, откуда, откуда родители, где живут дети, как там в Америке, кто что знает про Россию, про Урал, про Германию, что делали родители во время войны, кто выжил, кто нет. Английский акцент Джеймса перебивался немецким и русским говорами его гостей, только хозяйка дома и наша дочь Маня говорили без акцента. Разговор дошел до школы, где училась Маня, школа «Тельма Яллин», и Джеймс вытащил из шкафа том Еврейской Энциклопедии, нашел статью о семье сионистов Яллин, зачитал ее и положил книгу на столик перед гостями. Я взяла тяжелый том и начала перелистывать страницы.
Нечаянно я наткнулась на статью «Союз писателей на идиш», на групповую фотографию, сделанную в Париже после войны. Я стала читать список имен под фотографией и нашла знакомое имя — Исроель Ашендорф. В доме, где мы поселились, приехав в Израиль, жила Рахель — его вдова. Я не знаю, был ли развод или они просто разъехались. Эта фамилия была написана на иврите на почтовом ящике перед входом, и я, входя в дом, натыкалась на неё и постепенно привыкала к необычным буквам .
Тот дом находился в старой части Тель-Авива. Самые ближние русские соседи жили около башни Шалом. Как сказал, поблёскивая железными зубами, эмигрант из России, нечаянно забредший к нам в поисках квартиры, — Слишком экзотично для нас, прямо Восток. Да, это был Восток, район, застроенный эмигрантами из Йемена. Узкие улицы без единого деревца, двухэтажные дома из песчаника, плоские крыши. Чёрные короткие тени от стен, как на картинах, где художники хотят передать полуденную ориентальную атмосферу .
Когда мы приехали, только начались разговоры о возрождении района, и те жители, которые не успели сбежать оттуда в Бать-Ям или ещё куда, затаились, боясь продешевить.
Мы занимала одну из двух верхних квартир дома, а Рахель жила в крошечной комнатке внизу. Остальная площадь внизу была пуста, когда-то там была аптека. А рядом с нами снимала квартиру молодая пара, Юдит и Арчин, поклонники индийского гуру Ошо, для них тут было дёшево и романтично.

Это был дом Эзры, внучатого племянника Рахели, довольно молодого человека в черной ермолке. Рахели было тогда около семьдесяти. Йеменская женщина — особое явление, в любом возрасте для неё подходит эпитет приятная, милая.
Рахель серьезно взялась за дело приема семьи из России и организовала окрестных жителей. Этот энтузиазм сначала смущал меня, но что делать, эмигрант или беженец должен кротко принимать знаки внимания и помощь. Соседи приносили мешки со старой одеждой, одежду из богатого дома и тряпки бедняков. Хедва и её муж, работник Безека, каждую неделю притаскивали огромный куль с продуктами. В определённый час Рахель поднималась к нам, усаживала всех вокруг потрёпанного шатающегося круглого стола и без милосердия пытала ивритом. Тяжелее всех приходилось мне, но Рахель превозносила моё языковое чутье, которое в будущем должно было проявить себя. По пятницам она приносила газету «Маарив», а через полгода подарила мне томик Агнона.
Был у нас еще один опекун — маклер конторы, через которую мы нашли эту квартиру. Этот человек с повадками усталого гангстера усердно помогал нам, имея неясные планы стать нашим то ли приемным дедушкой, то ли ещё кем. Он привёз мебель из склада для бедных, на которую я могла смотреть только с содроганием, как-то купил детям мороженое, возил раз в супермаркет, нашел место сторожа для Изи, водил нас в филармонию, возил на экскурсию в живой уголок и на ферму в киббуце и говорил, что ещё немного и он познакомит нас со своей мамой. Потом он занял у нас некую сумму и исчез, не оставив расписки, и мы долго горевала о том, что так всё получилось, и наши пути разошлись. Наш маклер взял почти все деньги, которые Изя заработал на «шмире». Он полгода сторожил объекты, стройки, разрушенные скадами здания, ему надо было знать одно слово на иврите для работы: «Кибальти» –»Понял , Принял», и он успешно говорил его в передатчик, ведь иврит он начал учить еще в Свердловске.
Это время сейчас подернуто флером, странное время, мы были тогда как бы под действием того теплового удара, который получили в момент, когда вышли с трапа самолета на асфальт аэродрома. Говорят, что жар земли Ближнего Востока в этом случае принимают за струи воздуха от раскаленного мотора самолета или наоборот.
После квартиры в девятиэтажке на рабочей окраине Свердловска странно было занимать половину верхнего второго этажа дома и видеть море с плоской крыши. Крыша была нашей, там мы сушили бельё. Нашим был и большой балкон. Дом находился на углу улиц Шабази и Шлуш, и не раз и не два ночью на перекрёстке с грохотом сталкивались машины. Самолёты, идущие с моря на Бен Гурион, летели примерно над нашим домом, время от времени доносилась до нас музыка концертов в Сюзан Делале или танцев на берегу моря, днем под нашими окнами останавливались группы туристов с экскурсоводами, место было бойкое.
В лавках, в поликлинике говорили мне «мотек»-honey и, если я была на достижимом расстоянии, нежно щипали за щечку, этот жест я относила на счет экзальтации и сионистского подъёма в обществе. Несколько раз подходили ко мне на улице приятные мужчины, предлагая нетяжелую работу. Религиозная общественность всех направлений бескорыстно устраивала праздники для приезжих. Тору раздавали бесплатно.

Рахель родилась в Тель-Авиве в бедной йеменской семье. Конечно, у себя на родине они были богаты, но в Тель-Авиве отец был только шамаем в синагоге. Рахель бунтовала против затхлой атмосферы и религиозного засилья дома, и сердце её принадлежало левому движению, короче, она убежала из дома в Париж.
Там она легко прижилась, работала официанткой в кафе, натурщицей у художников. Рахель тогда была просто красавицей. Как-то я в книге о последних годах Матисса увидела фотографию его модели и подумала о ней.
«У меня было так много друзей, ах, мы были свободны и беззаботны. Я была как веселая пташка, танцевала и играла на губной гармошке», – рассказывала она. Можно подумать, что послевоенная голодная Европа была раем. Рахель познакомилась со своим будущим мужем в кафе, где собирались писатели- беженцы из Восточной Европы; он нанял ее распространять его новую книгу стихов.
На одной из фотографий из альбома тех времен Рахель стоит в окружении молодых и очень серьезных людей. Она выделяется своей молодостью и задором, короткая чёлка, глаза и губы ее смеются, одета она легкомысленно, шёлковая блузка в горошек, открытые шея и руки, юбка-солнце.
В Париже родился у нее сын, после этого рассказ Рахели стал затуманиваться, как будто были какие-то провалы в памяти, связанные с этим временем. Она только заметила, что ее муж был, на ее взгляд, слишком буржуазен, устремления его были ей не совсем близки. Общим их языком был французский, недавно приобретенный, бойкий, уличный у Рахели и школьный, может быть, у её мужа. Они расстались, она вернулась с сыном в Израиль и жила с родными, а он уехал строить новую судьбу в Аргентину и вскоре умер от сердечного приступа, находясь в пути, то ли на корабле, то ли в поезде. Книги его больше не издавались, никому ещё не пришла идея перевести их на иврит или на английский.
В квартире Рахели, ну, какая это была квартира, так, малюсенькая комната, тут же плита — кухня и душ, унитаз — ванная, были всегда мрак и затхлость, она не открывала окон, и жалюзи были всегда закрыты. По ночам у неё работали два телевизора, и по двум программам одновременно она получала новости о катастрофах, терактах, таинственных эпидемиях, исчезновении людей, убийствах, грабежах и коррупции в правительстве. Изможденная ночной жизнью спала она потом почти до полудня, проснувшись, выходила с собачонкой за покупками, держа около уха маленькое распадающееся радио, замотанное изоляционной лентой – оно осталось от недавней войны. Коричневая изоляционная лента была у неё и на окнах – трудно снимаемые остатки защиты от химического нападения.
Она боялась дорог, путешествий и перемен, вот, посмотрите, что случилось с моим мужем, говорила она.

«СПИД во всём мире. Кончилось время свободной любви, остаётся только… «, сетовала она, сопровождая свою речь неприличным жестом.
Мы жила там года полтора и после, снимая другие квартиры и передвигаясь к северу, постепенно удалялись от Рахели, и наши отношения, со временем ослабевая, прекратились вовсе. Дом был продан и перепродан вместе с Рахелью, у неё были права старожила, она не поддалась на давление своего племянника и его адвокатов и не покинула свою комнатку. Дом со временем перестроили, и он встал в ряд обновленных дорогих домов, на месте бывшей аптеки с заколоченной дверью открылся модный бутик.
Как-то недавно в пятницу утром я завернула туда и вдруг посреди улицы увидела Рахель. Я всегда ждала этого и была готова к встрече. Время изменило ее, и это было странно, она выглядела неожиданно помолодевшей, немного похудела, лицо разгладилось, так как обычное выражение подозрительности и заботы заменились легкой безмятежной улыбкой. Я бросилась к ней с криком «Рахель», обняла и поцеловала ее в щеку. Рахель смутилась. «Ты узнаешь меня?»- спросила я. Рахель покачала головой. Чтобы не испугать её, я начала рассказывать о себе, распрашивать о соседях, но напрасно, Рахель старалась, но не могла вспомнить, кто я такая. Я спросила о сыне, она вдруг посуровела: «Что сын? Он живет за границей. Пойдем, я покажу, где я живу»- она взяла меня под руку, и повела меня к дому. Мне казалось, что сейчас она все вспомнит, потому что так именно мы бывало прогуливались, но нет не вспомнила.
Рахель открыла дверь, оттуда выскочила собака, она помнила меня, и это немного успокоило ее хозяйку. Она взяла с собой собаку, и мы вернулись на улицу.

«Рахель, ты так помогала нам, у тебя такое доброе сердце!» «Помогала?» — просто переспросила она,- «Ну, что же, это очень хорошо».
«Рахель, какая ты красивая!» «Я? Мне почти девяносто лет. Это ты красивая»,- и она лёгким движением коснулась моего лица, восточный жест (а мне почти пятьдесят, подумала я). Рахель вдруг рассмеялась весело: «Люди подумают, что мы с тобой лесбиянки, стоим, обнимаемся посреди улицы». «Ну, Рахель! Как хорошо, что я встретила тебя, Рахель. Спасибо тебе за все. Спасибо, Рахель. До свидания»,- я поцеловала ее на прощание и пошла от нее в сторону, как бы торопясь по своим делам. Пройдя немного, я оглянулась, Рахель нерешительно стояла на том же месте, немного наклонившись вперед. Я помахала ей рукой.
В энциклопедии в Иерусалиме я не нашла веселого лица Рахели. Я взяла в библиотеке книги Ашендорфа на идиш, напрасно надеясь на знания пожилых родственников. В Интернете нашла скупые упоминания о нем в польском сайте, как о писателе пессимисте в длинном списке пессимистов сразу после Кафки, и одну строчку из его стихотворения, если ее перевести, то она будет звучать примерно так: «…не забыть бы свое имя в этом большом и шумном мире…». В Польше до войны он написал трагедии о Сауле и Давиде, дорого бы дала я, чтобы прочитать их, но это вещь абсолютно невозможная. Во время войны он во Львове присоединился к Красной армии и попал на Кавказ. Вот и всё, что я узнала о нём.
Что будет, если я, гуляя около своего первого дома в Тель-Авиве, загляну через знакомые жалюзи и не увижу двух включенных экранов? Всё не так просто, как любила говорить Рахель, в жизни не всё просто.

Возвращаясь из Иерусалима, все бурно обсуждали приближающееся вступление американцев в Ирак, делались предположения и ставки, пугающие меня; профессор из Германии был настоящим жителем Тель-Авива, для которого нет большей радости, чем дорога из Иерусалима домой. Но он был и единственным, который признался, что обожает климат Тель-Авива, особенно дни жестокого зноя. А что до меня, то я крепче всего сплю в зимние грозовые ночи, когда небо раскалывается над крышей дома.(2002-2003)