КУЛИНАРНЫЕ РЕЦЕПТЫ из ЯФФО JAFFA'S HOME COOKING

 Я прочитала роман «Король, дама, валет», потом, как обычно, перечитала с его конца, и затем снова с начала. В короткой аннотации на обложке сзади была отмечена непохожесть романа на другие произведения Набокова. Мне, напротив, тут показалось всё родным и знакомым. Вскричал В. Набоков в какой-то статье, что он не даст ворошить своё грязное писательское бельё, но что остаётся делать, если он писал всегда об одном и том же.

Со страниц книги взлетели две бабочки: одна — адмирал с потрёпанными малиновыми полосками или каёмочками и другая – простая белая, гонимая прибрежным ветром. Выкатились мячи — более трёх раз и разных размеров, река быстро несла свои чистые воды, прибегала умная собака, появлялась складная резиновая ванна, между некими игроками возникала шахматная доска, вдоль кромки моря выстраивались полосатые кабинки (на испано-французском побережье стоят они памятником В. Набокову). Дети деловито ковырялись в бледном сыпучем песке, женщина была черноволоса, большеглаза, белокожа, с лёгкой тенью над верхней губой.

Многомерно вытканный шелком гобелен памяти с повторяющимися мотивами — камеями. Сравнение с чешуйками крылышка бабочки уместно, но уже, наверняка, неоднократно использовано. Написанное Набоковым, кажется кодом души, на случай возможного возрождения этой души, подобному надежде воссоздать исчезнувший вид по генетическому коду.

Молодой герой смотрит на шахматную игру, случайно попавшую ему на глаза, пустым взглядом игрока в карты, вернее карты-валета, которого дама взяла в подручные, чтобы покрыть короля. Чем был тот замороченный мир, как не игрой: шахматы, карты, бисер, фанты или шарады. А если читатель не играет ни в карты, ни в шахматы и даже ни в бильярд?

У всех героев хороший аппетит, они алчно поглощают любовно созданные ими же сэндвичи, а способность короля засыпать мгновенно, сладко всхрапывая, вызывает нехорошую зависть автора романа.

Важные моменты — знание или смешное незнание английского языка, умение или позорное неумение играть в теннис. Тяжелые, вызывающие брезгливость и тошноту, школьные воспоминания.

Что Итон, что Тенешевское (есть надежда, что Царское село было исключением, но как знать).

Ну, и, наконец, мамино (мамы Набокова) фиалковое мыло, сначала новенькое, сильно пахнущее, а в конце — жалкий обмылочек.

Герои романа — немцы, и Набоков позволяет себе снизойти и представить себе, как они любят свою столицу: Берлин в романе переливается, дышит, подставляет свои улицы осеннему дождю, витрины сияют, снуют авто и трамваи, под ночными арками прячутся жалкие прекрасные создания. Особенно город красив в близоруких глазах провинциала, разбившего свои очки.

Книгу эту я стала читать, чтоб отдохнуть от Агнона, от черепашьей скорости чтения на иврите, да ещё на иврите Агнона. Какое совпадение: герой Агнона в течение всего рассказа ищет комнату в Берлине, но намного раньше, чем герой Набокова.

Берлин Агнона зрительно вообще никакой, некое плоское, как карта, место с улицами, с названиями и домами. Но есть абзацы у Агнона и Набокова странно похожие, о бесконечной череде съёмных комнат и их хозяев, необходимо имеющих какой-то недостаток. Герой Набокова нашёл комнату за пятьдесят марок, хорошую, но с тайным изъяном, с хозяином — помешанным старичком, а Агнон снимает за двадцать восемь и единственное в комнате окно нельзя открыть и покурить около него из-за сильного кухонного запаха, идущего из дома напротив. У Набокова и у Агнона есть, что сказать о ванной комнате в берлинской квартире. И привратник Агнона напоминает рокового сторожа, служившего у семьи Набоковых.

Обедает Агнон в столовой, которую открыли русские богачи, застигнутые войной в Берлине и живущие тем, что продали свои драгоценности. Друзья бриллиантов семьи Набоковых, провезённых через границу при бегстве из России в коробочке с пудрой или с тальком. Берлинские русские столуются там же, Агнон для них почти немец, ведь ему не надо отмечаться в полиции каждый день.

Есть детали времени и места: у Набокова — это кружки ритмики для богатых дам-босоножек в стиле Асейдоры Дункан, у Агнона — архитектор-новатор, гордый еврей — отец модернового стиля.

Путешествие в поезде для Набокова – феерия, где задействованы все пять чувств и чувство равновесия в придачу, если оно заранее не входит в первые пять. Да ещё перронный торговец искушает корзиночкой слив. Какие реальные сливы могут сравниться с ними?

Агнон передвигается в вагоне военного времени, набитом до отказа, окна невозможно открыть или закрыть, так как холщёвые оконные лямки отрезаны напрочь, он не чувствует ничего такого необыкновенного в вагонной тряске, стуке колёс, скрипе тормозов, мелькании фонарных огней за окном. Он устал, ему лишь бы поскорее добраться до места.

Он бродит по Берлину, встречается с друзьями, выезжает из квартиры, заходит в полицию для прописки, старается обжить вновь обретённую комнату, сидит в кафе и пьёт то, что называется в военное время кофе. На иврите сейчас не используют слово, которое изобрёл для кофе Агнон. Странное слово — странный привкус. Оторванный от отцовского дома в Австрии и от своего дома на окраине Яффо около моря, где есть веранда, ведущая в маленький сад с лимонным деревцем.

Пески Яффо почти единственное цветное пятно в рассказе, да и какое — с запахом и структурой — цвета корицы и абрикоса.

Юный Агнон еле передвигает свой организм. Зря девушки стараются обратить его внимание на себя. На его плечах непомерная тяжесть раздумий о судьбах его народа и народа немецкого (читателя пробирает озноб), он думает о будущем иврита и Палестины, он погружен в свои сны и притчи, которые он сам себе придумывает или слышит от других. Он созерцает, перебирает тонкие нити между встречами, рассказами, снами, случаями, переставляет перед сном буквы в ивритских корнях, ища в них поддержку и предвидение.

Скиталец Набоков тоже оторван от своего дома, разница, в том, что его народ выбросил и попросил больше не беспокоиться о его великой народной судьбе. Ну, что ж, как хотите. Он хотел быть только очередным великим русским писателем, работать в своём имении в любовном окружении родных и домочадцев.

Эту книгу Агнона, один из томов старого полного собрания, я купила недавно в букинистическом магазинчике. После обсуждения цены продавец посмотрел на меня из-под очков и спросил серьёзно – Что? Любишь Агнона? — Конечно — ответила я,- но читать стала недавно, Великолепный писатель, да, но нехороший человек, очень нехороший, — сказал продавец с чувством свежей обиды на писателя. Обижал близких ему людей? Да. Но не то, что бы он изменял жене или ещё что-нибудь такое. Обрати внимание, как он любит себя, как он высокомерен, как горд! Когда он пишет о себе, он просто переполнен самолюбованием. Но какой художник! Что же делать нам с этими гордецами, ответила я, получая книгу, которую продавец засунул в чёрный пластиковый мешок.

Несколько дней я, погруженная в транс непривычного текста Агнона, находила в каждом событии, в каждом слове и встрече тайный смысл и скрытый намёк. Смешно, но я видела тогда с промежутком в одну ночь странные яркие сны. Сначала сон про прокаженного: я сидела на его постели и рассматривала худое лицо, покрытое белыми коростами, а он, бедняга, силился сказать мне что-то, наконец, с трудом произнёс незнакомое, не слышанное мной дотоле, слово и я тотчас поняла, что слово это – проказа и мне стало страшно, а потом был сон про распятого, распяли его не на кресте, а привязали высоко за руки к столбу, помню свой ужас и горе во сне, мне было больно за него. Про третий сон хотелось бы умолчать, да, это был оскоплённый голый человек, он корчился и катался от боли в уличной пыли. Неприлично видеть такие сны, но против правды не пойдёшь.

В начале недели я поехала в кибуц Мегиддо обустраивать компьютеры для археологов. Было жарко, первая июньская жара: летом днём там жарче, чем в Тель-Авиве, воздух сухой и знойный. Доехала я до перекрёстка у тюрьмы Мегиддо, встретить меня было некому, все машины были в разъезде и я пошла пешком. Естественно, свернула раньше времени, но уйти далеко не успела: по пути догнала меня машина. Водитель притормозил, и я спросила у него, можно ли по этой дороге дойти до кибуца. Пассажиры и водитель — смуглые усатые мужики, развеселились и ответили, что дойти можно, но рекомендуется совсем другое направление и показали куда идти. Добавили, что, если я по пути увижу украденный голубой трактор, то надо сообщить об этом в правление кибуца. Пришлось пройти ещё по шоссе, время от времени вздрагивая от гудков весёлых водителей огромных грузовиков. Потом я свернула на тропинку, что поднимается на холм, а затем сворачивает к кибуцу. Высохшая, нагретая солнцем трава сладко пахла, среди жёлтой травы плыли сиреневые шары цветущих колючек, сверчки или кузнечики стрекотали, птицы — деревня. Вдоль тропинки цвели кусты каперсов, я сорвала несколько почек, они были приятно горькими, но руки, не убереглась, исцарапала.

Контора экспедиции расположилась в бывшей прачечной, вдоль стен стояли там фанерные полки и шкафы, выкрашенные полинялой голубой краской; краска облезла, сетка на окнах порвалась, сквозняк колыхал выгоревшие, оборванные снизу занавески.

Я работала, слегка поскрипывал вентилятор, но основным фоном были крики павлинов. Кончив дела, я решила посмотреть на них: жива во мне тоска по Востоку, дайте мне пустыню! С белым солнцем.

Живой уголок этого кибуца — это пыльная большая площадка, и вокруг неё высокая проволочная ограда. Я подошла к забору и увидела мальчика-подростка: в одной руке он держал большой пук зелёных веточек, а другой рукой он протягивал зелень баранам, протаскивая по одной веточке через проволоку. Бараны были довольны, они вставали на задние ноги, тянули морды и закидывали назад рога, являя собой классический ориентальный мотив распространенный от Кавказа до Месопотамии. Мальчику мешали две собаки, они были на нашей стороне от забора и было не ясно, что они имели в виду, может, решили охранять этих баранов, однако вид имели наглый, смотрели не по-доброму, хмуро, исподлобья и полностью игнорировали мою улыбку и привет.

Одна из собак приблизилась к забору, мальчик замахал на неё руками и замычал громко, он не умел говорить, но собака его не послушала и подошла ещё ближе. И тут один из баранов большими крутыми рогами мощным ударом стукнул её, проволока забора резко оттянулась и пружиной вернулась на место, собака, взвизгнув, отскочила, но не ушла и продолжала стоять упрямо на том же месте. Мальчик продолжил кормить своих баранов и коз, иногда мыча что-то в сторону собак. Я немного покричала на собак и даже помахала палкой, но не была уверена, что моё присутствие удобно для мальчика и поэтому вернулась к своим компьютерам. Взяла фотоаппарат и пошла на мегиддовский холм, посмотреть сверху на долину, где, может быть, чем Бог не шутит, будет когда-нибудь Армагеддон.

Солнце начало спускаться, свет пожелтел и тени удлинились. По дороге я пыталась снять вид с холмом, пашнями и кучкой деревьев, что был по левую руку от кибуца, если смотреть в сторону долины Эзриель. Этот пейзаж был отгорожен от меня проволочным забором знакомого образца, машинным двором или станцией, там, где стоят косилки, жатки и разные их части, сараи и сарайчики и прочая дребедень.

С одной стороны свыше дают тебе сюжет для снимка, а с другой – поди, подберись. Я немного побегала по машинному двору, забралась на трактор, потом на косилку, стараясь, чтоб забор не вошёл в кадр, но он всё-таки попал на снимок, вплетая свой узор в орнамент пустой пашни.

Домой возвращалась я по новому платному шоссе, слева вился бесконечный серый забор. С нашей стороны он не такой уж высокий и украшен зелеными насаждениями. Я что-то говорила попутчикам о необходимости определенных границ и прочее и прочее, что вычитала недавно из газеты.

Время идёт, плёнка проявлена, снимки напечатаны, и вышеупомянутый холм приобрел имя, историю и дату — он превратился в гору Иосия, это каноническое русское имя иудейского царя, убитого на той горе египетским фараоном Нехао (Necho) в 609 году В.С.Е.. Царя, нашедшего Тору. Не лень было фараону идти с войной в Мегиддо (Мегиддон)? Легки они были на подъём. А Иосия зачем выехал к нему навстречу на колеснице? Никто не скажет.

Время идёт, а рассказ Агнона ещё не дочитан. עד הנה

2003