ЛЕНТЫ, КРУЖЕВА, БОТИНКИ…

Давид – ударение на первом слоге — продаёт фарфоровую посуду на блошином рынке. Есть люди, которые не любят блошиный рынок, и это понятно. Если ты, бродя от лавки к лавке, трогаешь старые вещи, разные мелкие предметы, украшения, посуду, старые фотографии, пальцы твои покрываются едкой серой пылью, и надо потом искать где-нибудь кран с водой и просить разрешения помыть руки. Вещи попадают сюда чаще всего после больших ремонтов, смерти хозяев или их находят на свалках. Наследники иногда не заинтересованы в картинах, не имеющих ценности, в семейных альбомах, книгах на непонятном им языке, в старой посуде ещё из Варшавы или из Бухареста, или наследников нет вообще. «Люстра моей мамы», как-то узнала знакомые хрустальные подвески моя приятельница, — «как я её ненавидела», люстру, конечно, маму она очень любила. Говорят, что утром, часов в шесть, когда свозят рухлядь со всей округи, чего только нельзя найти на блошином рынке, но кто встаёт в шесть часов? Днём тоже можно встретить там странные вещи, один раз я начала рассматривать старые фотографии и документы, целый чемодан, фотографии из Польши, Румынии, советские открытки, красотки прошлых лет, юные пионеры и школьники, граждане, отдыхающие на курортах, попалось даже несколько фотографий солдат в форме Вермахта. Кончилось тем, что я купила старое письмо из Варшавы на польском языке , датированное 37 годом. Прозрачные тонкие листки папиросной бумаги, порванные на сгибах, бурые от времени чернила. Когда я в первый раз попала в лавку Давида, она поразила меня теснотой, неопрятностью и несметным количеством посуды, которую хозяин не старался расставить в каком-нибудь порядке. Блюдца и чашки были напиханы в картонные коробки, которые неустойчиво стояли одна на другой, драгоценный фарфор стоял в шкафчике, но к нему невозможно было протиснуться. Давид, худощавый, довольно высокий пожилой мужчина лет 70 или немного более того, стоял у входа, не было тогда двери у его лавки, и рассеяно смотрел вдаль, иногда он обращал внимание на покупателей, но внимание минимальное, чтобы взять деньги, завернуть товар в старую газету, дать сдачу. Но если кто-то покупал целый сервиз, Лимож, или что-нибудь в этом роде, он, естественно, оживлялся. Несколько лет назад рынок начали ремонтировать, как-то стало там всё по-другому, и Давид переехал на новое место, и лавка его уже была с дверями, а где двери, там и кондиционер. Посуду он расставил по полочкам, хотя несколько картонных ящиков, с набитыми в них блюдцами второго сорта, осталось стоять вдоль стен и перед входом. И в дополнение к посуде, появилось в новой лавке несколько старых больших кукол из папье-маше, довольно потертых, с отколупанными слегка носами и щеками, без ресниц и в соответствующих пожелтелых платьях и шляпках с кружевами. Я помню кукол из папье-маше как созданий нестойких, не выдерживающих хорошей тёплой ванны. Та кукла, «немецкая», из упругого пластика, с длинными рыжими волосами, что сохранилась у меня, мне привёз её папа из Москвы, когда я была уже довольно взрослая, и была она то Асунтой из «Не промахнись, Асунта» то Катрин Денёв, жива до сих пор, хотя ресницы тоже поистрепались, и внучка моя время от времени моет ей голову, сначала шампунем, потом кондиционером. Что такое, спросила я Давида, почему вдруг куклы? Оказалось, что Давид познакомился с Гольдой, хозяйкой лавки, расположенной наискосок. Основным ей товаром были куклы, салфетки, кукольная мебель и колясочки, и она одолжила своих облупленных красавиц и пару салфеток в лавку Давида, видимо для создания уюта и атмосферы. Эта Гольда, пожилая женщина с очень приятной внешностью, в какой-то момент захватила Давида в свои сети. Сдержанный спартанский характер торговли фарфором исчез. По пятницам с утра можно было встретить её в лавке Давида, да ещё с подругами, у которых внешность была ещё более приятной. Обычно они пили там кофе из антикварного фарфора и разговаривали о детях и внуках, мешая рядовым покупателям рассматривать полки с посудой. Вместо того, чтобы углубиться в поиск, они волей-неволей начинали прислушиваться к их женским разговорам. А Давид в это время ходил вокруг и ласково посматривал на Гольду. Удивительно как жизнь на свободе, на рынке положительно влияет на внешность. Всегда на свежем воздухе, в движении, среди людей, и вот виден результат: у подруг и у самой Гольды прекрасный цвет лица, подвижность в теле и постоянное выражение удовольствия от жизни даже в момент, когда они ругают своих детей, которые жалеют для них денег или ещё что-нибудь делают не так как надо. У Давида румянец на впалых щеках не появился, но он как-то смягчился, стал менее строг с покупателями, и вид у него стал более ухоженный. Месяц тому назад пошла я на рынок, хотела зайти в лавку Давида и не смогла её найти, спросила у народа, где Давид с его фарфором, и мне ответили, что он переехал, соединился с Гольдой, теперь у них общий бизнес. Нашла я новую лавку, небольшая такая, аккуратная и вся заставлена куклами и старыми шляпками, салфетками и прочим товаром цвета крем. Посуды осталось немного, так, для украшения. Я стала расспрашивать о цене кружевного лоскутка. Выразила удивление, сказала, что дорого. Для чего тебе, спросила подруга Гольды. Я объяснила, что фотографирую еду и мне нужен антураж. Это фартучек для куклы, ручная работа, совсем целый, возмутилась подруга. Остальные подруги её поддержали. Тут и Гольда появилась, привезла какие-то подставки для цветочных горшков. Она переносила их из машины, раскрасневшаяся от волнения и лёгкого физического напряжения. Прованс, настоящий Прованс, запищали подруги. Давид подошёл к Гольде, обнял её и поцеловал, Золото ты моё!